О МИРЕ КАК ПРЕДСТАВЛЕНИИ

| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 |

§12

Знание, которого противоречиво-противоположный момент — понятие чувства — я только что исследовал, — это, как уже сказано, всякое отвлеченное познание, т. е. познание разумом. Но так как разум всегда возвращает познанию лишь то, что уже воспринято иным путем, то он, собственно, не расширяет нашего знания, а только придает ему другую форму. Именно то, что было познано интуитивно, in concrete, благодаря ему познается отвлеченно и общо, а это несравненно важнее, чем, высказанное в такой форме, кажется на первый взгляд. Ибо прочное сохранение познанного, возможность его передачи и правильное и широкое применение его в практике всецело зависят от того, что познанное сделалось знанием, получило отвлеченный характер. Интуитивное познание относится всегда только к частному случаю, касается только ближайшего и на нем останавливается, ибо чувственность и рассудок могут одновременно воспринимать собственно лишь один объект. Всякая продолжительная, связанная, планомерная деятельность должна поэтому исходить из основных принципов, т. е. из отвлеченного знания, и им руководиться. Так, например, познание, которым владеет рассудок об отношении между причиной и действием, несомненно, само по себе гораздо совершеннее, глубже и содержательнее, чем то, что можно мыслить об этом in abstracto: только рассудок наглядно, непосредственно и совершенно познает, как действует рычаг, полиспаст, шестерня, как сам собой держится свод и т. д. Но вследствие только что затронутого свойства интуитивного познания — обращаться исключительно к непосредственно данному, одного рассудка недостаточно для построения машин и зданий: здесь должен приняться за дело разум, на место воззрения установить отвлеченные понятия, держаться их, как путеводной нити в своей деятельности, — и если они верны, то успех обеспечен. Точно так же в чистом воззрении мы совершенно познаем сущность и закономерность параболы, гиперболы, спирали; но для того чтобы сделать из этого познания верное приложение к действительности, его необходимо сперва обратить в отвлеченное знание, причем оно, конечно, потеряет наглядность, но зато приобретет достоверность и точность отвлеченного знания. Таким образом, все дифференциальное исчисление не расширяет собственно нашего знания о кривых, не содержит ничего другого сравнительно с тем, что было уже в чистом воззрении их; но оно изменяет характер познания, обращая интуитивное в отвлеченное, которое так плодотворно в применении. Здесь, однако, необходимо упомянуть еще об одном свойстве нашей познавательной способности, — его не могли заметить до тех пор, покуда не было вполне уяснено различие между наглядным и отвлеченным познанием. Это свойство заключается в том, что отношения пространства не могут непосредственно и как таковые быть переносимы в отвлеченное познание: на это способны только временные величины, т. е. числа. Только числа могут быть выражаемы в точно соответствующих им отвлеченных понятиях, — но не пространственные величины. Понятие тысячи так же отличается от понятия десяти, как обе временные величины отличаются в воззрении: в тысяче мы мыслим число, в определенное количество раз большее десяти, и мы можем для воззрения во времени по своему произволу разложить эту тысячу на десятки, т. е. счесть ее. Но между отвлеченными понятиями мили и фута, совсем без наглядного воззрения обоих и без помощи числа, не существует точной и самым этим величинам соответствующей разницы. В обоих понятиях мыслится только пространственная величина вообще, и, для того чтобы достаточно различить их, безусловно необходимо призвать на помощь пространственное воззрение, т. е. покинуть уже область отвлеченного познания, — или же надо мыслить эту разницу в числах. Таким образом, если мы желаем иметь о пространственных отношениях отвлеченное знание, то должно их сначала перенести во временные отношения, т. е. в числа; поэтому только арифметика, а не геометрия, является общей наукой о величинах, и геометрия должна быть переведена на арифметику, если ее хотят сделать удобной для изложения другим и сообщить ей точную определенность и приложимость на практике. Правда, и пространственное отношение как таковое можно мыслить in abstracto, — то, например, что синус увеличивается соответственно углу; но если требуется указать величину этого отношения, необходимо число. Необходимость переводить пространство с его тремя измерениями на время, имеющее только одно измерение, если мы желаем иметь отвлеченное познание (т. е. знание, а не простое воззрение) отношений первого, — эта необходимость и делает математику столь трудной. Это станет очень ясно, если сравнить воззрение кривых с аналитическим вычислением их или хотя бы только таблицы логарифмов тригонометрических функций — с воззрением изменяющихся отношений между частями треугольника, выражаемых этими таблицами: то, что воззрение вполне и с крайней точностью схватывает с первого взгляда, например, как уменьшается косинус с увеличением синуса, как косинус одного угла является синусом другого, как обратно отношение между уменьшением и увеличением обоих углов и т. д., — все это какой бы огромной потребовало ткани чисел, какого утомительного вычисления, для того чтобы найти себе выражение in abstracto! Можно сказать: какие муки должно терпеть время со своим одним измерением, для того чтобы передать три измерения пространства! Между тем это необходимо, если мы в практических целях желаем иметь пространственные отношения выраженными в отвлеченных понятиях: первые могут укладываться в последние не непосредственно, а лишь через посредство чисто временной величины, числа, которое одно непосредственно приспособлено к отвлеченному познанию. При этом замечательно еще и то, что как пространство вполне доступно для воззрения и при помощи своих трех измерений позволяет легко обозревать даже сложные отношения, уклоняясь, напротив, от абстрактного познания, — так, наоборот, время легко укладывается в отвлеченные понятия, зато очень мало дает воззрению: наше воззрение чисел, в их самобытной природе, чистом времени, без привлечения пространства, едва доходит до десяти, — за этими пределами мы имеем еще только отвлеченные понятия, а уже не наглядное познание чисел; с другой стороны, мы соединяем с каждым числительным и со всеми алгебраическими знаками точно определенные абстрактные понятия.

Наконец, и добродетель, и святость тоже исходят не из рефлексии, а из внутренней глубины боли и ее отношений к познанию. Разъяснение этого относится совершенно к другому месту настоящей книги; здесь же я позволю себе заметить только то, что нравственные догматы могут быть одни и те же в разуме целых народов, но поступает каждый индивидуум по-своему; и наоборот, поступки, как говорится, основаны на чувствах, т. е. как раз только не на понятиях, если иметь в виду их этическое содержание. Догматы занимают досужий разум; поступок в конце концов идет своим путем, независимо от них, и совершается он большей частью не по отвлеченным, а по невысказанным законам, выражением которых всецело является именно сам человек. Поэтому, как ни различны религиозные догматы народов, у всех добрый поступок сопровождается невыразимым довольством, а дурной — бесконечным отвращением; первого не поколеблет никакая насмешка, от последнего не разрешит никакое отпущение духовника. Однако отсюда не следует, что для осуществления добродетельной жизни не нужно участие разума: но только он не источник ее. Его функция подчиненная: он хранит однажды принятые решения, стоит на страже принципов, для того чтобы противодействовать минутным слабостям и сообщать последовательный характер нашим поступкам. К этому же, в конце концов, сводится и его роль в искусстве: там он в существенном также бессилен, но помогает выполнению замысла, ибо гений не во всякую минуту готов к услугам, а произведение все-таки должно быть закончено во всех частях и округлено в одно целое***.

* Я поэтому держусь того мнения, что точность физиогномики не может идти дальше установления нескольких вполне общих законов, например таких: по лбу и глазам можно прочесть интеллектуальное, ito губам и нижней половине лица — этическое, проявления воли; лоб и глаза взаимно уясняют друг друга, и каждая из этих черт, наблюдаемая без другой, понятна только вполовину; гениальность никогда не бывает без высокого, широкого, прекрасно округленного лба, но последний часто бывает без первой; по умному выражению тем вернее заключать об уме, чем некрасивее лицо, и по глупому выражению тем вернее заключать о глупости, чем лицо красивее, ибо красота, как соответствие человеческому типу, носит уже сама в себе выражение духовной ясности, безобразие же имеет противоположный характер и т. д. ^

** Никто не может долго носить личины. ^

*** Сюда относится 7-я глава II тома.

HOME |Новости | Биография | Произведения | Писатели о Шопенгауэре | Афоризмы | Рефераты | Ссылки