О МИРЕ КАК ПРЕДСТАВЛЕНИИ

| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 |

§14

От этих различных соображений, которые, надеюсь, вполне уяснили разницу и отношение между познанием разума, знанием, понятием — с одной стороны, и непосредствен­ным познанием в чисто чувственном математическом воз­зрении и восприятии посредством рассудка — с другой; далее, от эпизодических замечаний о чувстве и смехе, к которым нас почти неизбежно привел разбор замечатель­ного соотношения наших познавательных сил, — я воз­вращаюсь теперь к дальнейшему анализу науки — этого третьего, наряду с языком и обдуманной деятельностью, преимущества, какое дает человеку разум. Предстоящее нам общее рассмотрение науки будет относиться отчасти к ее форме, отчасти — к обоснованию ее суждений, наконец, — к ее содержанию.

Мы видели, что, за исключением основы чистой логики, всякое знание вообще имеет свой источник не в самом разуме: приобретенное на ином пути, по своему характеру наглядное, оно только укладывается в разуме и этим пере­ходит в совершенно другой род познания — отвлеченный. Всякое знание, т. е. сведения, поднявшиеся до сознания in abstracto, относится к действительной науке, как часть к целому. Каждый человек из опыта и наблюдения над встре­чающимися ему отдельными явлениями приобретает зна­ние о разных вещах; но к науке стремится только тот, кто задается целью достигнуть полного познания in abstracto в какой-нибудь определенной области предметов. Выде­лить эту область он может только с помощью понятия; вот почему во главе каждой науки находится понятие, и в нем мыслится та часть из совокупности вещей, о которой она обещает дать полное познание in abstracto: таковы, например, понятия пространственных отношений, влияния неорганических тел друг на друга, понятие свойств расте­ний или животных, идея последовательных изменений зем­ной поверхности или изменений человечества в его целом, идея строения языка и т. д. Если бы наука хотела приоб­ретать знания о своем объекте посредством изучения ка­ждого отдельного предмета, мыслимого в ее понятии, пока постепенно не было бы изучено все, то для этого, с одной стороны, не хватило бы никакой человеческой памяти, а с другой — нельзя было бы дойти до уверенности в полноте узнанного. Поэтому она пользуется той разъясненной вы­ше особенностью сфер понятий, что они заключаются одна другой, и тяготеет преимущественно к наиболее широким сферам, какие только вообще лежат внутри понятия ее объекта. Определив взаимные отношения этих сфер, она тем самым определяет и все мыслимое в них вообще и может, выделяя с каждым разом все более узкие сферы понятий, все точнее и точнее охватывать его, это мыслимое, своими определениями. Отсюда и получается для науки возможность всецело обнимать свой предмет. Этот путь, которым наука приходит к познанию, путь от общего к частному, отличает ее от обыкновенного знания: вот поче­му систематическая форма является существенным и ха­рактерным признаком науки. Объединение самых общих сфер понятий каждой науки, т. е. знание ее высших прин­ципов, служит неизбежным условием для изучения ее: как далеко идти от таких принципов к более частным положениям — это зависит от нашей воли и увеличивает не основательность, а только объем учености. Число выс­ших принципов, которым подчиняются все другие, в раз­ных науках очень различно, так что одни из них отлича­ются больше субординацией, а другие — координацией; в этом отношении первые требуют большей силы суждения, а последние — большей памяти. Уже схоластикам было известно*[1], что так как умозаключение требует двух посы­лок, то никакая наука не может исходить из единственного, дальше уже ниоткуда не выводимого главного принципа: каждая наука должна иметь несколько таких принципов, по крайней мере — два. Преимущественно классифицирую­щие науки: зоология, ботаника, также физика и химия — насколько последние сводят всю неорганическую деятель­ность к немногим основным силам — содержат больше всего субординации; наоборот, история, собственно, не име­ет их совсем, потому что общее заключается в ней лишь в обзоре главных периодов, из которых, однако, нельзя вы­вести отдельных событий: последние подчинены первым только хронологически, но по своему понятию координи­рованы с ними; вот почему история, строго говоря, — зна­ние, а не наука. Правда, в математике, как ее строит Эвк-лид, одни аксиомы представляют собой недоказуемые глав­ные положения, а все доказательства постепенно и строго подчиняются им; но такое построение не связано с сущ­ностью математики, и на самом деле каждая теорема на­чинает собой новую пространственную конструкцию, ко­торая по своему существу независима от предыдущих и познаваема, собственно говоря, сама из себя, совершенно независимо от них, в чистом пространственном воззре­нии, где даже самая запутанная конструкция, в сущности, так же непосредственно ясна, как и аксиома; впрочем, подробнее об этом будет сказано ниже. Между тем каж­дое математическое положение остается все-таки общей истиной, применимой к бесчисленным отдельным случа­ям; ей свойствен также постепенный переход от простых положений к сложным, вытекающим из первых: таким образом, математика во всех отношениях — наука.

Совершенство науки как таковой, т. е. применительно к ее форме, состоит в том, чтобы в ее положениях было как можно больше субординации и как можно меньше координации. Поэтому научным талантом всегда явля­ется способность субординировать сферы понятий по их различным определениям, для того чтобы, как этого мно­гократно требует Платон, наука представляла собой не единое общее, под которым непосредственно сопоставле­но необозримое многообразие, а чтобы, напротив, от само­го общего к частному знание спускалось постепенно, че­рез посредствующие понятия и подразделения, основан­ные на все более и более тесных определениях. Выражаясь языком Канта, это значит одинаково удовлетворять за­конам однородности и обособления. Но именно из того, что в этом заключается истинное научное совершенство, явствует следующее: цель науки не большая достовер­ность (ибо последнюю может иметь и самое отрывочное отдельное сведение), цель науки — облегчение знания по­средством его формы и данная этим возможность полно­ты знания. Поэтому ложно распространенное мнение, что научность познания заключается в большей достоверно­сти, и столь же ложно вытекающее отсюда утверждение, будто лишь математика и логика — науки в подлинном смысле, так как только они, в силу своей чистой априорно­сти, обладают неопровержимой достоверностью познания. Этого последнего преимущества у них нельзя оспаривать; но оно вовсе не дает им особого права на научность, которая состоит не в достоверности, а в систематической фор­ме познания, основанной на постепенном переходе от общего к частному.

Этот свойственный наукам путь познания от общего к частному влечет за собой то, что в них многое обосновывается дедукцией из предшествующих положений, т. е. доказательствами; это и дало повод к старому заблужде­нию, будто лишь доказанное вполне истинно и будто ка­ждая истина нуждается в доказательстве, — между тем как, наоборот, каждое доказательство скорее нуждается в недоказуемой истине, которая служила бы конечной опо­рой его самого или опять-таки его доказательств: вот почему непосредственно обоснованная истина настолько же предпочтительна перед истиной, основанной на дока­зательстве, насколько ключевая вода лучше взятой из акведука.

Воззрение — априорно ли чистое, как его знает матема­тика, апостериорно ли эмпирическое, каково оно во всех других науках, — вот источник всякой истины и основа всякой науки. (Исключением служит только логика, ос­нованная не на интуитивном, но все-таки непосредствен­ном познании разумом его собственных законов.) Не до­казанные суждения, не их доказательства, а суждения, непосредственно почерпнутые из интуиции и на ней вме­сто всякого доказательства основанные, — вот что в нау­ке является тем, чем Солнце в мироздании: ибо от них исходит всякий свет, озаренные которым светятся и дру­гие. Непосредственно из воззрения выводить истинность таких первичных суждений, выдвигать такие устои науки из необозримой массы реальных вещей — в этом заключа­ется функция способности суждения (Urtheilskraft); она состоит в умении правильно и точно переносить наглядно познанное в отвлеченное сознание и поэтому является по­средницей между рассудком и разумом. Только исключи­тельная и превосходящая обычную меру сила этой способ­ности в индивидууме может действительно двигать вперед науку; а выводить суждение из суждений, доказывать, умо­заключать — это умеет всякий, кто только одарен здра­вым разумом. Напротив, интуитивно познанное сводить к надлежащим понятиям и закреплять для рефлексии так, чтобы, с одной стороны, общее для многих реальных объ­ектов мыслилось в едином понятии и чтобы, с другой сто­роны, различное в них мыслилось в соответственном чис­ле понятий; чтобы таким образом различное, несмотря на частное совпадение, все-таки познавалось и мыслилось как различное, а тождественное, несмотря на частное различие, все-таки познавалось и мыслилось как тождественное — сообразно цели и плану, поставленным для каждого дан­ного случая, — все это совершает способность суждения. Недостаток ее — это ограниченность. Человек ограничен­ный либо не сознает частного или относительного разли­чия в том, что в известном отношении тождественно, либо не сознает тождества в том, что относительно или отчасти различно. Впрочем, и к этому объяснению способности су­ждения сможет быть применено кантовское разделение по­следней на рефлектирующую и субсуммирующую, в зави­симости от того, идет ли она от наглядных объектов к понятию, или от последнего к первым, — в обоих случаях посредствуя между наглядным познанием рассудка и реф­лективным познанием разума. Не может быть истины, к которой приводил бы безусловно только путь умозаключе­ний: необходимость обосновывать ее всецело последними всегда лишь относительна, даже субъективна. Так как все доказательства — умозаключения, то для новой истины следует искать сначала не доказательства, а непосредст­венной очевидности, и, лишь покуда недостает еще послед­ней, можно на время приводить доказательства. Всецело доказательной не может быть ни одна наука, как не может здание висеть на воздухе: все ее доказательства должны сводиться к чему-нибудь наглядному и потому далее недо­казуемому. Ибо весь мир рефлексии имеет свою опору и корень в мире наглядности. Всякая конечная, т. е. основ­ная, достоверность, очевидность — наглядна: это показы­вает уже самое слово. Поэтому она или эмпирична, или  основывается на априорном воззрении условий возможно­го опыта: в обоих случаях, таким образом, она доставляет лишь имманентное, а не трансцендентное познание. Каждое понятие имеет значение и бытие только в своем, хотя бы и очень косвенном, отношении к наглядному представ­лению; а то, что относится к понятиям, применимо и к составляемым из них суждениям и к целым наукам. По-этому должна существовать какая-нибудь возможность каждую истину, которая открывается посредством умозаключений и сообщается посредством доказательств, позна­вать и непосредственно, без помощи доказательств и умозаключений. Труднее всего это, конечно, по отношению к иным из сложных математических теорем, до которых мы доходим только рядом умозаключений: таково, на­пример, вычисление хорд и касательных для всякой дуги путем выводов из Пифагоровой теоремы. Но и такая ис­тина не может по существу и всецело опираться на от­влеченные положения, и лежащие в ее основе пространст­венные отношения тоже должны быть настолько явны для чистого воззрения a priori, чтобы их отвлеченное вы­ражение могло быть непосредственно обосновано. Впро­чем, о математических доказательствах сейчас будет ска­зано подробнее.

Правда, часто и в повышенном тоне говорят о таких науках, которые будто бы всецело основываются на пра­вильных заключениях из несомненных посылок и кото­рые поэтому неопровержимо истинны. На самом же деле ряд чисто логических умозаключений, как бы ни были верны посылки, всегда приведет только к уяснению и раскрытию того, что уже хранится готовым в самых посылках: будет только explicite изложено то, что понималось в них implicite. Под этими прославленными науками имеют в виду пре­имущественно математические, именно астрономию. Одна­ко достоверность последней вытекает из того, что в ее ос­нове лежит данное a priori, следовательно, безошибочное воззрение пространства; а все пространственные отноше­ния следуют одно из другого с необходимостью (основание бытия), которая доставляет априорную уверенность, и по­этому могут непогрешимо выводиться одно из другого. К этим математическим условиям присоединяются в ука­занной науке еще и единственная сила природы — тяготе­ние, которая действует в определенном соотношении масс и квадратов расстояний, и, наконец, a priori достоверный, как следствие закона причинности, закон инерции вместе с эмпирическим показателем однажды навсегда сообщен­ного каждой из этих масс движения. В этом и состоит весь материал астрономии; как своей простотой, так и сво­ей достоверностью он приводит к незыблемым и благодаря величию и важности предмета очень интересным результатам. Например, если я знаю массу какой-нибудь пла­неты и расстояние от нее до ее спутника, то я могу без­ошибочно заключить о времени кругообращения послед­него — по второму закону Кеплера; основывается же этот закон на том, что при данном расстоянии только данная скорость одновременно и приковывает спутник к планете, и удерживает его от падения на нее.

Итак, лишь на подобной геометрической основе, т. е. посредством воззрения a priori, и к тому же еще приме­няя известный закон природы, можно с помощью умозак­лючений уйти далеко, ибо они в этих случаях подобны только мостам от одного наглядного восприятия к дру­гому; но такого успеха нельзя достигнуть с одними лишь чистыми умозаключениями на исключительно логическом пути.

Источником первых и основных истин астрономии яв­ляется собственно индукция, т. е. сочетание данного во многих воззрениях в одно правильное, непосредственно обос­нованное суждение; из последнего выводятся затем гипо­тезы, подтверждение которых опытом, как приближающейся к полноте индукцией, служит доказательством упомяну­того первого суждения. Например, кажущееся движение планет познано эмпирически: после многих ложных гипо­тез о пространственной связи этого движения (планетный путь) было наконец найдено настоящее движение; затем открыты законы, которым оно следует (Кеплеровы), и в конце концов его причина (всеобщее тяготение); и всем этим гипотезам придало совершенную достоверность эм­пирически познанное совпадение с ними и с их выводами всех действительных случаев, т. е. индукция. Найти гипо­тезу было делом способности суждения, которая правиль­но восприняла данный факт и придала ему соответствен­ное выражение; индукция же, т. е. многократное воззрение, подтвердила истинность гипотезы. Но последняя могла бы быть установлена и непосредственно, с помощью един­ственного эмпирического воззрения, если бы только мы могли свободно обегать мировые пространства и обладали телескопическими глазами. Следовательно, и здесь умозаключения не существенный и единственный источник познания, а только средство на крайний случай.

Наконец, чтобы привести и третий, иного рода пример, заметим еще, что и так называемые метафизические ис­тины, как их изложил Кант в «Метафизических основоначалах естествознания», своей очевидностью обязаны не доказательствам. A priori несомненное мы познаем непо­средственно: как форма всякого познания, оно осознается нами с величайшей необходимостью. Например, то, что материя постоянна, т. е. не может ни возникнуть, ни унич­тожиться, — это мы знаем непосредственно как отрица­тельную истину, ибо наше чистое воззрение пространства и времени дает возможность движения, а рассудок в зако­не причинности дает возможность изменения формы и качества, — но для возникновения или уничтожения ма­терии у нас нет соответственных форм в представлении. Вот почему эта истина была очевидна во все времена, всюду и для всякого и никогда серьезно не подвергалась сомнению; этого не могло бы быть, если бы она не имела иной основы познания, кроме кантовского доказательст­ва, столь трудного и балансирующего на игольных остри­ях. Сверх этого я (как выяснено в приложении) нашел кантонское доказательство неправильным, и я выше по­казал, что постоянство материи следует выводить из уча­стия, которое имеет в возможности опыта не время, а про­странство. Действительное обоснование всех истин, в этом смысле называемых метафизическими, т. е. отвлеченных выражений необходимых и общих форм познания, не мо­жет заключаться опять-таки в отвлеченных положени­ях: оно лежит только в непосредственном сознании форм представления, a priori проявляющемся в аподиктических и не доступных никакому опровержению тезисах. Если же все-таки хотят представить доказательство таких ис­тин, то оно может состоять лишь в указании на то, что в какой-нибудь несомненной истине доказываемая уже за­ключается как часть или как предпосылка; так, напри­мер, я выяснил, что всякое эмпирическое воззрение уже содержит в себе применение закона причинности, позна­ние которого является поэтому условием каждого опыта и не может, таким образом, происходить и зависеть от последнего, как утверждал Юм.

Доказательства вообще менее служат для тех, кто хо­чет учиться, чем для тех, кто хочет спорить. Последние упорно отвергают непосредственно достоверную мысль; но только истина может быть всесторонне последовательна, поэтому спорщикам надо показать» что они под одной фор­мой и косвенно соглашаются с тем, что они под другой формой и непосредственно отвергают, т. е. им надо пока­зать логически необходимую связь между отрицаемым и признаваемым.

Кроме того, научная форма, т. е. подчинение всего част­ного общему в восходящем порядке, влечет за собой то, что истинность многих положений обосновывается только логически, — именно их зависимость от других положе­ний, т. е. посредством умозаключений, которые вместе с тем выступают в качестве доказательств. Но никогда не следует забывать, что вся эта научная форма является толь­ко средством для облегчения познания, а не для достиже­ния большей достоверности. Легче узнать свойство како­го-нибудь животного из вида, которому оно принадлежит, восходя далее к роду, семейству, порядку и классу, чем каждый раз исследовать данное животное в отдельности; но истинность всех положений, выводимых с помощью умо­заключений, постоянно обусловлена и в конце концов за­висит от какой-нибудь другой истины, которая зиждется не на умозаключениях, а на воззрении. Если бы последнее всегда было для нас так же близко, как вывод с помощью умозаключения, то его безусловно следовало бы предпочи­тать. Ибо всякий вывод из понятий, ввиду указанного вы­ше разнообразного совпадения сфер между собой и частых колебаний в определении их содержания, подвержен мно­гим обманам; примерами этого служат столь многочис­ленные доказательства лжеучений и софизмы всякого ро­да. Умозаключения по форме своей, правда, вполне верны; но они очень ненадежны по своему содержанию — поняти­ям, отчасти потому, что сферы последних не всегда строго разграничены, отчасти потому, что они многообразно пере­секают одна другую и одна сфера некоторой своей долей входит в многие другие, поэтому можно по произволу пере­ходить из нее в ту или другую, а затем далее, как уже было показано. Или, другими словами: terminus minor, как и medius, могут быть всегда подчинены различным поня­тиям, из которых по желанию выбирают terminum majorem и medium, сообразно с чем заключение выходит разное.

Итак, везде непосредственная очевидность гораздо пред­почтительнее доказанной истины, и последней надо поль­зоваться лишь там, где первой было бы слишком далеко искать, а не там, где очевидность так же близка или еще ближе, чем доказанная истина. Поэтому мы раньше и видели, что, на самом деле, в логике — там, где непосред­ственное познание в каждом отдельном случае для нас ближе, чем производное научное, мы в своем мышлении всегда руководимся только непосредственным познани­ем законов мышления и логикой, собственно, не пользу­емся*[2].

HOME |Новости | Биография | Произведения | Писатели о Шопенгауэре | Афоризмы | Рефераты | Ссылки