Воля, как вещь в себе, совершенно отлична от своего явления и вполне свободна от всех его форм, которые она принимает лишь тогда, когда она проявляется, и которые поэтому относятся только к ее объектности, а ей самой чужды. Уже самая общая форма всякого представления, форма объекта для субъекта, ее не касается; тем менее ее касаются формы, этой общей подчиненные и находящие себе общее выражение в законе основания, куда, как из­вестно, принадлежат также время и пространство, а следовательно, и множественность, только благодаря им существующая и сделавшаяся возможной. В этом последнем отношении я буду называть время и пространство заимствованным из старой подлинной схоластики термином principium individuationis, — прошу это заметить раз навсегда. Ибо только благодаря времени и пространству, то, что по своему существу и понятию равно и едино, является как различное, как множественность, подле и после друг друга: значит, время и пространство и есть principium individuationis, предмет стольких собранных у Суареца (Disp. 5, sect. 3) схоластических мудрствований и прений.

Согласно сказанному, воля, как вещь в себе, лежит вне Сферы закона основания во всех его видах, и она поэтому совершенно безосновна, хотя каждое из ее проявлений непременно подчинено закону основания. Она, далее, свободна от всякой множественности, хотя все ее проявления времени и пространстве бесчисленны; она сама едина, но не так, как един объект, единство которого познается лишь из контраста возможной множественности, не так, как едино понятие, которое возникает лишь через отвлечение от множественности: нет, воля едина, как то, что ле­жит вне времени и пространства,вне principii individuationis, т. е. возможности множественного. Когда все это сделается для нас совершенно ясным из дальнейшего обзора проявлений и различных манифестаций воли, — лишь тогда мы вполне поймем смысл кантовского учения, что время, пространство и причинность не принадлежат вещи в себе, а служат только формами познания.

Безосновность воли, действительно, познали там, где она проявляется наиболее очевидно, — как воля человека, которую и назвали свободной, независимой. Но в то же время из-за безосновности самой воли проглядели ту необходимость, которой всюду подчинены ее явления, и провозгласили свободными поступки, чего на самом деле нет, так как всякое отдельное действие строго необходимо вытекает из влияния мотива на характер. Всякая необходимость — это, как уже сказано, отношение следствия к основанию и решительно ничего более. Закон основания — общая форма всех явлений, и в своей деятельности человек, как и всякое другое явление, должен ему подчиняться. Но так как в самосознании воля познается непосредст­венно и в себе, то в этом сознании заложено и сознание свободы. Однако при этом упускается из вида, что индивидуум, личность — не воля, как вещь в себе, а уже проявление воли, и как таковое, личность уже детерминирована и приняла форму явления — закон основания. Отсюда вытекает тот удивительный факт, что каждый a priori считает себя совершенно свободным, даже в своих отдельных поступках, и думает, будто он в любой момент может избрать другой жизненный путь, т. е. сделаться другим. Но a posteriori, на опыте, он убеждается, к своему изумлению, что он не свободен, а подчинен необходимости, что, несмотря на все свои решения и размышления, он своей деятельности не изменяет и от начала до конца жизни должен проявлять один и тот же им самим неодобряемый характер, как бы до конца играть однажды принятую на себя роль. Я не могу здесь дольше останавливаться на этом соображении, потому что оно имеет этический характер и относится к другому месту настоящей книги. Здесь я желаю покамест указать лишь на то, что проявление воли, самой в себе безосновной, все же как таковое подчинено закону необходимости, т. е. закону основания, для того чтобы та необходимость, с которой совершаются явления природы, не препятствовала нам видеть в них обнаружения воли.

До сих пор проявлениями воли считали только те изменения, которые не имеют другого основания, кроме мотива, т. е. кроме представления, поэтому волю приписывали в природе одному лишь человеку и, в крайнем случае, животным, ибо познание, представление, как я уже упомянул в другом месте, — вот, конечно, истинный и исключительный характер животности. Но то, что воля действует и там, где ею не руководит познание, это лучше всего показывают инстинкт и художественные порывы животных[1].

То, что последние обладают представлениями и познанием, здесь не принимается в расчет, ибо цель, к которой они приближаются так, как если бы она была сознательным мотивом, на самом деле остается для них в данном случае совершенно неизвестной; их поступки совершаются здесь не по мотивам, не руководятся познанием, и из этого прежде всего и яснее всего видно, что воля действует и без всякого познания. Годовалая птица не имеет представления о яйцах, для которых она строит гнездо, а молодой паук — о добыче, для которой он ткет свою паутину; муравьиный лев не имеет представления о муравье, которому он впервые роет ямку; личинка жука-оленя, когда ей предстоит сделаться жуком-самцом, прогрызает в дереве отверстие, где совершится ее превращение, вдвое большее, чем если бы ей надо было обратиться в самку: она делает это для того, чтобы в первом случае приготовить место для рогов, о которых между тем еще не имеет представления. Очевидно, что в таких действиях этих животных, как и в остальных, проявляется воля; но деятельность ее слепа и хотя сопровождается познанием, но не руководится им. Если только мы пришли к убеждению, что представление, как мотив, не является необходимым и существенным условием для деятельности воли, то мы легче станем распознавать действие последней и в таких случаях, где оно менее очевидно: например, домик улитки мы не будем считать за продукт для нее самой чуждой, но руководимой познанием воли, как не считаем, что дом, который мы сами строим, является результатом чьей-нибудь другой воли, кроме нашей собственной: нет, и в том и в другом жилище мы признаем создания объективирующейся в обоих явлениях воли, которая в нас действует по мотивам, а в улитке — еще слепо, как направленный вовне строительный инстинкт. Да и в нас самих та же воля многообразно действует слепо, именно — во всех функциях нашего тела, не руководимых познанием, во всех его животных и растительных процессах, пищеварении, кровообращении, выделениях, росте, воспроизведении. Не только действия тела, но и оно само, как показано выше, — всецело проявление воли, объективированная воля, конкретная воля; поэтому все, что происходит в нем, должно совершаться волей, хотя в данном случае она не руководится познанием и, действуя слепо, определяется не мотивами, а причинами, которые в этом случае называются раздражениями.

Я называю причиной, в теснейшем смысле этого слова, то состояние материи, которое, необходимо вызывая другое, само испытывает такое же изменение, какое оно производит; это выражается законом: «действие равно противодействию». Затем, при причине в собственном смысле, действие возрастает в строгой пропорциональности с причиной; так же, следовательно, возрастает и противодействие, и если поэтому известен род действия, то по степени ин­тенсивности причины можно измерить и вычислить степень действия, и наоборот. Эти так называемые причины в собственном смысле действуют во всех проявлениях меха­низма, химизма и т. д., — словом, при всех изменениях неорганических тел. Напротив, раздражением я называю такую причину, которая сама не испытывает противодей­ствия, соответствующего ее действию, и интенсивность которой вовсе не идет в своих степенях параллельно интен­сивности действия, почему ее и нельзя измерять послед­ней: наоборот, небольшое усиление раздражения может или произвести очень значительное увеличение действия, или же совершенно уничтожить прежнее действие и т. д. Такой характер имеет всякое действие на органические тела как таковые: следовательно, по раздражениям, а не по простым причинам совершаются все собственно органические и растительные изменения в животном теле. Но раздражение, как и всякая причина вообще, как и мотив, определяет только начальный пункт проявления каждой силы во времени и пространстве, а не самое существо проявляющейся силы, которое мы, согласно предыдущим выводам, считаем волей, приписывая ей как бессознательные, так и сопровождаемые сознанием изменения тела. Раздражение составляет средину, переход от мотива, который является причинностью, прошедшей через познание, — к причине в тесном смысле. В отдельных случаях оно ближе прилегает то к мотиву, то к причине, но всегда еще можно отличить его как от первого, так и от последней; например, соки в растениях подымаются в силу раздражения, и этого нельзя объяснить из одних причин, по законам гидравлики или волосности, однако последние способствуют этому явлению, и оно вообще уже очень близко к чисто причинным изменениям. С другой стороны, движения Hedysarum gyrans и Mimosa pudica, хотя и происходят еще в силу простых раздражений, все-таки уже очень похожи на дви­жения мотивированные и являются как бы переходом к ним. Сужение зрачка при усиленном свете совершается в силу раздражения, но уже переходит к мотивированным движениям: ведь оно возникает оттого, что слишком сильный свет болезненно поразил бы сетчатку, и, чтобы избежать этого, мы суживаем зрачок. Поводом к эрекции служит мотив, так как этот повод — представление; но действует он с необходимостью раздражения, т. е. ему невозможно противиться, и, для того чтобы лишить его силы, надо его устранить. Так же обстоит и с отвратительными предметами, которые возбуждают позыв к рвоте. Как действительное и совершенно особого рода звено между движениями в силу раздражений и действиями по сознательным мотивам, мы только что рассматривали инстинкты животных. Можно бы сделать попытку как другое звено этого же рода рассмотреть дыхание: дело в том, что происходили споры, принадлежит ли этот процесс к произвольным или непроизвольным движениям, т. е., собственно говоря, совершается ли он по мотиву или по раздражению; вероятно, поэтому, что он занимает средину между обоими. Маршал Голль (Marshall Hall, On the diseases of the nervous system, § 293 sq.) рассматривает дыхание как смешанную функцию, ввиду того что оно находится под воздействием нервов — отчасти головного мозга (произвольных), отчасти спинного (непроизвольных). Однако в конце концов мы должны причислить этот процесс к мотивированным проявлениям воли, ибо другие мотивы, т. е. чистые представления, могут склонить волю к задержке или ускорению дыхания, и нам кажется даже, что, как и все другие произвольные действия, его можно совершенно задержать, т. е. добровольно задохнуться. И это было бы в самом деле возможно, если бы другой мотив так сильно влиял на волю, что перевешивал бы настоятельную потребность в воздухе. Как некоторые передают, Диоген действительно таким образом покончил с жизнью (Диог. Лаэрт. IV, 76). И негры будто бы так поступали (Ф. Б. Осиандер, «О само­убийстве», 1813, стр. 170—180). Это служило бы для нас ярким примером влияния отвлеченных мотивов, т. е. превосходства собственно разумной воли перед животной. То, что по крайней мере отчасти дыхание обусловлено мозговой деятельностью, видно из следующего факта: синильная кислота убивает преимущественно тем, что парализует мозг и этим косвенно задерживает дыхание; но если последнее искусственно поддержать, пока не пройдет оцепенение мозга, то смерть не наступит. Между прочим дыхание является для нас также очевиднейшим примером того, что мотивы, действуют с такой же необходимостью, как и раздражения и причины в тесном смысле, и что они могут быть обессилены только противоположными мотивами, как давление — противодействием: ведь при дыха­нии видимая возможность его задержки несравненно слабее, чем при других движениях, вытекающих из мотивов, ибо в первом случае мотив очень настоятелен, очень близок, а его удовлетворение, ввиду неутомимости совершаю­щих его мускулов, очень легко; при этом ему обыкновенно ничего не препятствует, и все вместе еще поддерживается давнишней привычкой индивидуума. И между тем все мотивы действуют, собственно, с одинаковой необходимостью. Признание того, что необходимость одинаково присуща как мотивированным движениям, так и движениям в силу раздражений, позволит нам легче понять следующее: даже и то, что в организме происходит в силу раздражений и вполне закономерно, является все-таки по своей внутренней сущности волей, которая, правда, не сама в себе, но во всех своих проявлениях, подчинена закону основания, т. е. необходимости[2]. Поэтому мы не ограничимся тем, что признаем животных как в их действиях, так и во всем их существовании, физическом строе и организации, за проявления воли: нет, это единственно нам данное непосредственное познание внутренней сущности вещей мы перенесем и на растения, все движения которых совершаются по раздражениям: ведь отсутствие познания и обусловленного им движения по мотивам составляет единственную существенную разницу между животным и растением. Поэтому то, что для представления является растением, простым растительным процессом, слепой силой, — все это мы, по существу, будем рассматривать как волю и во всем этом мы увидим то самое, что служит основой нашего собственного явления, как оно выражается в нашей деятельности и даже в самом существовании нашего тела.

Нам остается только сделать еще последний шаг — Приложить нашу точку зрения и ко всем силам, действующим в природе по общим, неизменным законам, сообразно коим происходят движения всех таких тел, которые, совершенно не имея органов, не обладают для раздражений — восприимчивостью, для мотивов — познанием. Мы должны, таким образом, тот ключ к пониманию внутренней сущности вещей, который могло нам дать только непосредственное познание нашего собственного существа, — мы должны его приложить и к этим явлениям неоргани­ческого мира, отстоящим от нас далее всего. И вот когда мы направляем на них испытующий взор, когда мы видим мощное, неудержимое стремление вод к глубине; постоянство, с которым магнит снова и снова обращается к северу; тяготение, с которым влечется к нему железо; напряженность, е которой полюсы электричества жаждут воссоединения и которая, как и напряженность человеческих желаний, возрастает от препятствий; когда мы видим, как быстро и неожиданно осаждается кристалл, с такой соразмерностью образования, которая очевидно представляет собой лишь пораженное и скованное оцепенением, но решительное и определенное влечение в разные стороны; когда мы замечаем выбор, с которым тела, в состоянии жидкости получившие свободу и выведенные из оков оцепенения, ищут и бегут друг от друга, соединяются и разлучаются; когда, наконец, мы непосредственно чувствуем, как тяжесть, стремлению которой к земной массе препятствует наше тело, беспрерывно давит и гнетет последнее, охваченная своим единственным порывом, — то не надо нам сильно напрягать своего воображения, чтобы даже в таком отдалении распознать нашу собственную сущность, то самое, что в нас, при свете познания, преследует свои цели, а здесь, в самых слабых своих проявлениях, стремится лишь слепо, глухо, односторонне и неизменно, то самое, однако, что, будучи всюду одинаково, — подобно тому, как и первое мерцание утренней зари делит с лучами яркого полудня название солнечного света, — должно и здесь, как и там, носить имя воли, означающее бытие в себе каждой вещи в мире и всеединое зерно каждого явления.

Несходство же и, на первый взгляд, даже совершенное различие между явлениями неорганической природы и волей, которую мы сознаем как внутреннее зерно нашего существа, возникает главным образом из контраста между всецело определенной закономерностью в одной области явлений и кажущимся произволом в другой. Ибо в человеке мощно выступает индивидуальность: каждый имеет свой особый характер; вот почему один и тот же мотив не оказывает одинакового влияния на всех, и тысячи побочных условий, которые находят себе место в широкой познавательной сфере данного индивидуума, но для других остаются неизвестны, видоизменяют действие этого моти­ва; таким образом, на основании одного последнего нельзя заранее определить поступка, ибо отсутствует другой фактор — точное знакомство с индивидуальным характером и сопровождающим его познанием. Наоборот, явления сил природы обнаруживают в этом отношении другую крайность: они совершаются по общим законам, без отклонений, без индивидуальности, при явных обстоятельствах, заранее поддаются самому точному определению, и одна и та же сила природы выражается в миллионах своих проявлений совершенно одинаковым образом. Для того чтобы разъяснить этот пункт, для того чтобы показать тождество единой и нераздельной воли во всех ее столь различных проявлениях, как в самых слабых, так и в самых сильных, мы должны сначала рассмотреть отношение, в котором воля как вещь в себе находится к сво­ему явлению, т. е. отношение мира как воли к миру как представлению; это откроет перед нами лучший путь к более глубокому исследованию всего предмета этой второй книги[3].